1. Кум Нели купил осленка на ярмарке и повел его к себе домой. Теперь осленку надо было изо всех сил работать, чтобы отработать те тридцать две с половиной лиры (итальянская монета, на наши деньги четвертак), которые были за него заплачены, и окупать солому, которой его будут кормить.
Осленок был очень прыткий; он весело бежал за кумом Нели и норовил, играючи, схватить полу его кафтана зубами: он, по-видимому, нимало не горевал о родимом хлеве, где ему было тепло около матки. На новом месте он чувствовал себя отлично: чесал морду о ясли, полные соломы, весело прыгал вместе с бараном и сшибался с ним головами или заигрывал со свиньей, лениво хрюкавшей в самом углу.
Прежняя его хозяйка тоже уже не думала об осленке, хотя он и родился на ее глазах, с пегой, блестящей, гладкой, как шелк, шкуркой, и не мог твердо стоять на ногах, а нежился на солнце около двора. Вся трава, которую он пережевал, чтобы вырасти и окрепнуть, прошла через ее руки. Она сама эту траву жала и ему подкладывала. Теперь она больше не поминала о нем.
Поминала осленка только его матка-ослица: вытянет шею к двери и начнет жалобно ржать. Но потом и она забыла свое детище.
— Вот ужо увидите, — говорил новый хозяин осленка, — он у меня будет по четыре мешка с мельницы таскать, не хуже доброй лошади. А когда с хлебом уберемся, так хлеб вымолотить; с такими ножищами как не вымолотить!
2. И действительно, когда пришло время хлеб молотить, осленка ввязали в цепь других животных, старых и обезноживших коней, привязали за шею веревкой к хвосту передней лошади, а к его хвосту привязали голову другой клячи. И пошла молотьба. Осленок топтался с утра до ночи по снопам и к вечеру так утомлялся, что, когда рабочие отводили его в тень, где ветерок придувал, и подкладывали ему под морду соломы, у него даже охота к еде пропадала.
Он опускал морду к земле, развешивал уши, как настоящий взрослый осел и глядел лениво и тупо, словно ему до смерти опостылел вид этой широкой, белой сельской равнины; словно ему казалось, что все это знойное поле создано единственно для того, чтобы всякий околевал тут от жажды и от зари до зари топтал снопы.
Поздним вечером он возвращался в деревню с мешками, насыпанными зерном, которые нагружали ему на спину. Хозяйский мальчишка подгонял его, тыкая в зад дубинкой, подгонял по узкой тропинке, которая шла между зелеными живыми изгородями. Осел с великим наслаждением пожевал бы соблазнительной зелени, если бы его не подгоняли бежать вперед.
До того его мучили, что кровь стала к ногам ему приливать и пришлось его сводить к кузнецу прижечь их каленым железом. Но хозяина это не беспокоило, потому что год выдался на славу, урожай был добрый, и осленок выслужил верой и правдой свои тридцать две лиры с половиной, которые были за него заплачены.
— Теперь он у меня отработал потраченные деньги, — рассуждал хозяин;— ежели я его и продам, хоть бы за двадцать лир, все же я в барыше останусь.
Любил осла только один человек, да и то был не настоящий человек, а мальчишка хозяйский, который прогонял его между живыми изгородями по вечерам, когда кончалась молотьба. Мальчишка даже плакал, когда кузнец стал прижигать раскаленным железом опухшие ноги пегашки, а бедный осел начал корчиться от боли.
Мальчишке было жалко пегашку, а кум Нели мальчишку же ругал:
— Ты чего, скотина, разрюмился! Он свою работу исполнил, и хлеба народилось вволю. Вот его ужо продадим; добрую лошадь купим. Еще того лучше будет.
Когда осленка продали потом Чирино, так мальчик ходил его навещать в новый хлев. Придет, по морде погладит, по шее поласкает; и осел оборотится, словно и его сердце привязалось к пареньку.
3. Чирино, новый хозяин осла, запряг петашку в плуг, вместе со старою кобылой, и вместе они вышагивали с нею по полю версту за верстой, с самого того времени, когда жаворонки начинали звонить в светлом утреннем небе, вплоть до дней, когда красногрудые зимние птицы прятались в гнезда за обезлиствевшийся кустарник, трепетавшийся от холодного ветра. А так как осел был ниже ростом кобылы, та ему под ярмо засовывали мешок, набитый соломой; поэтому ему приходилось труднее работать, чем товарищу, и его за это колотили по плечам.
— Осел у меня кобылу бережет, она стара стала, — говорил сосед Чирино. — Молодчина у меня пегий осел! Поглядеть, так и не скажешь, что у него экая силища.
И он обращался к своей жене, которая шла за ним следом пополю, бережно разбрасывая семена в борозды:
— Коли что с ним приключится — пропала наша головушка. Год на работу дюжий подходит, а что-то плохо хлеб растет...
Баба глядела, как хлеб растет на маленьком пустынном поле, каменистом, растрескавшемся и побелевшем от засухи, потому что дождя и невесть сколько времени не видали. Влага вся в туман выходила, а туман, известно, только есть семя, а не растит хлеба. Когда пришлось всходы перепалывать, они были редкие, рыжие, точно их подпалил кто.
— А весной как мы над этой полосой старались! — горевал Чирино, стаскивая с себя кафтан.
— Сколько своей шкуры один пегашка тут положил. Как добрая лошадь работал. Несчастье он нам принес, тот осел.
А у бабы, глядя на такой урожай, речь в горле колом стояла, слезы из глаз капали.
4. Пришел раз к Чирино кум Лучиано, что извозом занимался, а Чирино в это время с поля домой тащил пегашку за повод.
— Что за осла просить будешь? — спрашивает Лучиано.
— А что хочешь, то и возьму. Проклят он будь совсем, окаянный! — отвечал Чирино. — У нас теперь ни хлеба в печку, ни ячменя в ясли...
— Я вам дам за осла пятнадцать лир. Да и то только из уважения. Потому, вижу, совсем вас этот год разорил... Еще с полгодика — осел и вовсе ног волочить не будет. Ишь, как изморился!
И осла продали Лучиано.
Скоро у Лучиано осел выучился и телегу таскать, хотя оглобли для него были широки и высоки и плечи ему давили немилосердно. Пуще всего тяжко было, что Лучиано извозничал в горах: доставалось пегашке кнута, когда он едва-едва мог взобраться на гору. А с горы спускаться и того хуже, потому что весь груз на него нагнетал и пёр вниз; он спину дугой изогнет, бедные ноги даже краснеют от прилива крови. А народ идет мимо, хохочет. Если же, бывало, упадет, так хоть святых сзывай, не скоро встанет.
Но кум Лучиано свой расчет вел; пегашка, что твоя лошадь, тащил три квинтала (немного больше 6 пудов) груза, а ему за перевозку каждого квинтала платили по пяти тари (10 копеек). Значит, каждый день жизни пегашки доставлял хозяину пятнадцать тари; а ел он куда как мало.
Иной раз какой-нибудь добрый человек подымается в гору за Лучиановой телегой, сам еле плетется, видит, у бедной скотины силы нет, и станет доброму человеку жалко осла.
— Ты бы под колеса-то камешек подкинул, постоял бы. Дал бы животинке передохнуть,— посоветует прохожий Лучиано.
— Коли мне ему поблажать, — отвечал на такие советы Лучиано, — как я пятнадцать-то тари в день наизвозничаю! На то у него и шкура, чтобы на мою кожу заплаты из нее класть. А совсем изобьется — ну, продам. Вон тот парень, что известку обжигает, приговаривался. Ему осел ладен будет, сказывают.
5. Скоро пегашкa, действительно, попал в руки малого, что известкой занимался. Он держал десятка два этих ослов, один другого тощее. Полумертвые, таскали ослы белые мешки с известкой да питались клочком травы, которую удавалось где ненароком сощипнуть по дороге. Известник хаял пегашку: «Этого осла, дескать, ему не надобно, весь он язвами покрыть, на ногах следы каленого железа; плечи с самой груди вплоть до спины — живое мясо, от ярма под плугом; колени избиты от того, что на горных дорогах беспрестанно падал. Да и масть у него сорочья». Мужик с гордостью указывал на своих хотя и тощих, но карих ослов —и и одного пегого не было между ними.
— Да шерсть ничего, — убеждал его Лучиано.— оно еще лучше. От других ослов будет отличка. Когда надо, и отыскать легче.
И он сбросил еще два тара с шести лир, которые запросил за пегашку, лишь бы дело порушить.
На новой службе бедного пегашку уже никак не узнала бы его первая хозяйка, на руках у которой он родился и вырос. Так он переменился: голову к земле пригнуло, уши в сторону растопырило. А мальчишка знай бьет да бьет его неустанно палкой, по очереди с товарищами его, которые плетутся гуськом.
6. Зимой у известняка работы было меньше. Зато по дорогам не было ни травинки, на кустах и деревьях не было ни листочка, и скоту жить было еще труднее. Хозяин закупал корм весной, так чтобы на зиму давать его наполовину против лета. Ночью весь табун оставался на открытом воздухе, около печей; ослы грелись, прижимаясь друг к другу. Яркие холодные звезды, которые сияли на небе, словно пронзали их резкою стужей, и дрожали они, как и разумные существа, дрожали, несмотря на свою толстую шкуру.
По соседству от него жила бедная вдова. Прежде вдова стиркой белья промышляла, но ремесло это было тощее, потому что всякий свое тряпье сам моет. Теперь, когда подрос ее сынишка, она собирала всякие прутики и продавала по деревням на топливо.
— Вот кабы у вас был осел,— сказал ей извёстник, который очень хотел сбыть нaдoевшегo ему пегашку, — вы бы могли по деревням топливо развозить; не то что прутья, а когда и полешко покрупнее. У вас. вишь, парень-то большой стал.
У бедной женщины было завязано в конце платка несколько с трудом скопленных лир. Она соблазнилась и купила осла.
И последние дни своей жизни осел провел куда лучше предыдущих, потому что вдова, заплатив за пего свои кровные гроши, берегла его как сокровище. Ночью она приносила ему и сенца и соломки на подстилку, и стоял он у нее в доме рядом с кроватью. И от него в доме теплее было. Но работать за то пегашке ой ой как приходилось тяжело, что осел всякий раз еле до дому добирался. Баба ходила с ослом, нагруженным прутьями, так что даже ушей его не было видно.
Раз утром, едва забрезжило, вдова нагрузила осла товаром и отправилась его продавать. А воз она наложила такой тяжелый, что и сказать трудно: дома было уж у нее больно плохо: сын лежал больной, а в доме не было не только ломтя, но и крохи хлеба. И наш осел, подавленный тяжестью, подымаясь в гору, упал на передние колени и ничем его нельзя было поднять.
— Святые ангелы, угодники Божьи, помогите вы мне до места довезти! — молилась вдова.
Прохожие помогали; то за хвост потянуть осла, то за уши его покусают, а он все не встает.
— Да ты, тетка, не видишь, что ли? Он у тебя околевать собрался! — объяснил ей, наконец, один проезжий извозчик.
Остальные с ним согласились и оставили пегашку в покое. И в самом деле, глаза у него были как у уснувшей рыбы, морда холодная, а по шкуре дрожь пробегала.
А женщина, между тем, думала о своем пареньке, который лежал в жару и бреду.
— Что мы теперь делать будем? — бормотала бедная женщина. — Что мы будем делать?
— Хочешь, продай его мне и с дровами вместе. Пять тари дам,— предложил извозчик, который ехал с пустой телегой.
Женщина глядела на пего обезумевшими глазами.
— Я ведь собственно только дрова одни у тебя куплю, потому что ослу-то твоему вся цена — вот!
И чтобы показать, какая цена ослу, извозчик ткнул его в ребра ногой. Удар отозвался глухо, словно в разорванный барабан ударили.
Комментариев нет:
Отправить комментарий