У нашего дяди Толи было ружье, не настоящее ружье, а так себе, — кажется, монтекристо, но из него можно было стрелять настоящими пульками.
В то время дядя Толя еще учился в гимназии, но перед нами, малышами, он сильно важничал, говорил густым басом, и все мы считали его большим и чувствовали к нему большое почтение.
Дядя Толя каждый день упражнялся в стрельбе, чтобы можно было ходить на охоту.
На самой дальней дорожки в саду он ставил в ряд несколько бутылок и потом палил в них. Мы, старшие, всегда прибегали смотреть на стрельбу и даже помогали дяде Толе. Он выстрелит, а мы бежим к бутылкам считать, сколько осталось.
Особенно интересным было для нас то, что ружье всегда ударяло дядю Толю в щеку. Бац! — пуля летит, ружье бац его в щеку!
Он зажмурится и кричит: «Ну живо!»
И мы бежим к бутылкам.
Дядя Толя кричит: «Сколько?!» Мы кричим: «Ничего!»
Так бывало всякий раз. В два месяца пуля попала только в одну бутылку.
Но когда дядя Толя попал в бутылку, он решил, что достаточно навострился в стрельбе, и что пора ему идти на охоту.
Мы с Петей тоже пошли на охоту, как старшие; девочек и малышей мы не взяли, — только мешать будут!
Наш сад совсем почти подходил к краю большого обрыва над Москвой рекой, и только проезжая дорога отделяла наш забор от края обрыва. Весь этот обрыв порос лесом, внизу было сыро, и громадные папоротники покрывали все дно оврага. По вечерам там кричали совы. Говорили даже, что там водились лисицы и барсуки. В овраге всегда был как бы сумрак, и мы боялись спускаться туда.
Над обрывом, прямо против нашей калитки, росли небелые кусты жимолости и орешника.
Мы вышли в калитку, и дядя Толя сейчас же заметил, что в орешнике что-то шевелится.
— Стойте! — сказал он, — там что-то есть. Вот мы дробью!
И он поспешно вынул из ружья патрон с пулькой и зарядил его дробью. Не трогаясь с места, он прицелился, но руки его дрожали.
— Стреляй, стреляй же! — шептали ему мы. — Стреляй, дядя Толя...
И дядя Толя выстрелил. Несколько мгновений прошло, но все было тихо... Мы окружили куст; там больше ничего не шевелилось. Тогда и мы отважились поглядеть туда и стали раздвигать ветки.
Представьте же себе, что мы увидали в середине куста: там была маленькая, меньше всякой пичужки, летучая мышка: она уже умирала; лежала на спине и судорожно вздрагивала: кровь тонкой струйкой сочилась у нее из ноздри.
Вдруг мышка сделала сильное движение, расправила крылья и пискнула. Я помню, что нагнулся к ней как раз в это время. Сердце мое сжалось от жалости и стыда. Знаете, что я увидел? У нее на крыльях копошились ее дети, маленькие летучие мышки. Мать умирала, без нее должны были умереть и дети. Они были еще совсем беспомощные.
Должно быть, дядя Толя тоже все это видел и понял. Он оттолкнул меня и выстрелил в упор в мышек: вероятно, чтобы они не мучились больше. Когда я взглянул на него, он был совершенно бледный. Несмотря ни на кого из нас, он сказал только:
— Идите домой! — и пошел первый.
Больше мы никогда не охотились. Никому мы в то время не говорили про это происшествие, и между собой тоже не заводили об этом разговора, все и так чувствовали, как это было жестоко и, главное,— бессмысленно жестоко...
Комментариев нет:
Отправить комментарий